Леонтьевы. История одной якшинской семьи.

Борис Леонтьев пишет: ...
А между тем на всю станицу надвигалась страшная беда. В конце 1918 года белое движение в Сибири возглавил адмирал Александр Колчак, которого вскоре белые провозгласили Верховным правителем России. Омск – столицу Сибирского казачьего войска адмирал сделал своей столицей.
Став Верховным правителем, Колчак объявил свою программу: «Я не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности. Главной своей целью ставлю создание боеспособной армии, победу над большевизмом и установление законности и правопорядка, дабы народ мог беспрепятственно избрать себе образ правления, который он пожелает, и осуществить великие идеи свободы, ныне провозглашенные по всему миру».
Однако «прекраснодушный» Колчак, как пытаются его сейчас представить, не смог предотвратить в своих войсках ни мародерства, ни пыток и истязания пленных, ни издевательств над населением. Войска разбегались, и в этом признавался сам Колчак:
- Войска бегут, войска не хотят сражаться. Я объявляю призывы, они не удаются - само население виновато в наших неудачах. Большевики побеждают не потому, что они сильны, а потому, что мы слабы…
И он снова и снова рассылал своих эмиссаров по казачьим станицам, пытаясь мобилизовать казаков в свои ряды. Но большинство казачества воевать не хотело. По Западной Сибири прокатилась волна карательных мер, и адмирал Колчак не мог не знать об этом.
Однажды утром, чтобы застать всех дома, отряд колчаковских «эмиссаров» прискакал в Якши-Янгизстав. Разговора по-доброму не получилось. Часть казаков, правда, поддалась на уговоры, остальных согнали на станичный плац с помощью нагаек да под угрозой оружия. У станичников же к тому времени из оружия остались только шашки да пики
На плацу зачитали указ Верховного правителя России адмирала Колчака о всеобщей мобилизации. Под охраной погнали всех в Омск – колчаковскую столицу. Однако до Омска новобранцев не довели. Часть из них, в том числе и мой дед Григорий, ночью сбежала, обманув выставленных караульных. Хватились их хоть и не сразу, но очень скоро. Беглецы, к сожалению, не придумали ничего лучшего, как вернуться в родные края. Туда же послали за ними хорошо вооруженную и многочисленную погоню. О том, что произошло дальше, я написала рассказ по воспоминаниям бабушки Катерины.
Домой беглецы не пошли, схоронились за озером в надежде, что там их искать не будут. А к бабам своим погнали гонцов за харчами.
Погоня не заставила себя ждать. На рассвете давешний отряд был тут как тут. Не найдя казаков в станице, колчаковские посланники согнали на плац казачек. Особо зверствовать не стали, лишь нагайками прогулялись по спинам баб, а затем развернули коней в обратный путь.
Отгремел цокот копыт, и пришлые исчезли в степной пыли. Станица замерла в тревожном ожидании. «Найдут или нет наших мужиков?» - казалось, вопрошал каждый дом. В окнах трепетали ситцевые занавески, за которыми то и дело мелькали платки казачек, с тоской смотревших на пустынную улицу. Судя по тому, что клубок пыли, вздыбленной конскими копытами, все быстрее удалялся вдоль берега озера, не сворачивая в степь, в станице нашлась подлая душа, которая подсказала в какой стороне нужно искать казаков. Мертвую станичную тишину не нарушали даже детские голоса. Ребятишки разбрелись по избам и вместе с матерями молча ожидали, как решится судьба их отцов. И лишь над озером тревожно и жалобно кричали чайки.

Борис Леонтьев пишет: Ближе к вечеру где-то у околицы раздался топот одинокого коня, и тонкий бабий голос заверещал что-то, захлебываясь, и вдруг перешел на нечеловеческий вой. У Катерины, которая молча сидела на лавке, опустив на колени большие тяжелые руки, сердце трепыхнулось в груди, как птица, рвущаяся из силков, и, словно оборвавшись, покатилось куда-то вниз. Схватившись за грудь, она пересилила себя, быстро встала и лихорадочно начала собираться. Отыскав на лежанке крепкий мешок, положила туда свернутую рогожу, бросила веревку и завернутый в полотенце рыбацкий нож, чистое тряпье. Руки и губы у нее тряслись, но она этого не замечала. Задумалась на минуту, как лучше попасть на тот берег озера: верхом на лошади вдоль берега легче, но дальше на десяток верст, на лодке напрямик – быстрее. Вскинула на плечо припрятанные на дворе весла и почти бегом выскочила на улицу. Где были ее дети, она не помнила и не видела, не вспомнила даже о малом: кормила ли его нынче, где оставила… И вдруг, услышав его надрывный плач, как будто успокоилась, сосредоточившись на одном – на том, что ей предстояло сделать в эти оставшиеся до заката часы.
Бабий вой не стих. Он как бы разлился по всей станице и многократно усилился. От каждой избы провожали женок на берег, к лодкам за страшным грузом.
Катерина не помнила, как доплыла. Видно, она очень торопилась, потому что руки ее были в кровавых мозолях. Втянув лодку подальше на песок, она вслед за другими казачками поднялась на невысокий берег. Впереди высилась огромная каменистая сопка. Между сопкой и озером нашли они своих казаков. Молча стояли, не в силах сдвинуться с места.
Жаркое степное солнце потрудилось на совесть: тошнотворный запах тлена висел над травой и редкими кустами ивняка. Под ногами Катерины было кровавое месиво. Отдельно от тел лежали руки, ноги, головы без глаз. Вместо глаз зияли черные дыры. Оскаленные страшные рты как будто захлебнулись в последнем крике. Тела были изуродованы до того, что одежда потеряла свой цвет и форму и не могла помочь в поисках. Понурые, тихо всхлипывающие бабы разбрелись по полю сечи, наклоняясь над человеческим мясом. И время от времени возникающий вой давал понять остальным, что одной из них повезло, и она нашла то, что искала.
Тошнота от трупного запаха то и дело подкатывала к горлу, но Катерина упорно, шаг за шагом, обходила это страшное поле, засеянное человеческими останками. Иногда ползла на коленях, ощупывая куски тел, пытаясь отыскать ту единственную примету, которая указала бы: вот он, ее Григорий. Она не чувствовала, что лицо ее было мокро от слез, руки липкими от казацкой крови, от крови намокла и отяжелела суконная юбка. Она не заметила, где и когда потеряла платок. Тяжелый узел волос распустился, и предвечерний ветер с озера трепал ее косу. Катерина не помнила, в который раз она обходила этот клочок окровавленной земли, когда начало быстро темнеть. Последним взглядом окинув луговину, она молча перекрестилась, поклонившись остающимся здесь, неузнанным мертвецам: «Господи, прими их души грешные и упокой их… И моего Григория тоже…» И показалось ей в вечерних сумерках, что туманное марево, застывшее над степью, вдруг вздрогнуло и поплыло тихонько вверх.
- Прощай, Гриша, - прошептала она одними губами.
Возвращалась в лодке уже по темну. Справа и слева от нее скрипели уключины, слышался плеск весел. Вой прекратился. Бабы гнали лодки молча, думая каждая о своем. Катерина испытывала странную раздвоенность: горюя о погибшем муже и в то же время надеясь, что Господь уберег его от этой мясорубки и он спасся. И молилась об этом.
Когда она вошла в дом и засветила лампу, от окна к ней повернулся 14-летний Михаил, взглянув на нее синими отцовскими глазами. Пятигодовалый Тимка тоже не спал и, приткнувшись в углу на лавке, со страхом глядел на мать. Только Ганя посапывал в своей скрипучей зыбке. Братья, уставшие от его крика, догадались напоить его молоком. В глазах Михаила застыл немой вопрос.
- Не нашла, - сказала, как выдохнула, Катерина и отворила заслонку печи, где с утра томилась похлебка:
- Ешьте вот, небось голодные…
- Сытые мы, - с укоризной откликнулся Мишка.
И только тут она увидела, как он за день осунулся, почернел лицом и словно бы стал старше на 10 лет. Она устало села на лавку. Из глубины души ее вдруг всплыли слова песни: «Не вейтеся чайки над морем».

«Не вейтеся чайки над морем», - так я назвала свой рассказ, посвященный деду: о том, как он выжил и вышел из окружения в Восточной Пруссии и погиб страшной смертью почти у порога родного дома. Конечно, форма рассказа, как литературного произведения, допускает некоторый домысел. Ради сохранения динамики повествования я, например, написала, что за озеро поехали казачки в тот же день. Но на самом деле было иначе. Весь день они ждали известий из-за озера, но слухи о случившемся дошли до них лишь поздно вечером, когда плыть на тот берег было уже поздно. Казачки отправились за телами своих мужей на следующее утро и целый день пытались разыскать среди трупов своих родных, настолько они были изуродованы. Это не было безропотным избиением. Не таков казацкий характер, чтобы сдаться без боя. Но силы были слишком не равны, и наткнувшиеся на сопротивление колчаковцы, видимо, совсем озверели.
14 ноября 1919 года в Омск ворвались части Пятой армии большевиков. Столица Колчака пала. На башенке бывшего здания колчаковского Совета министров взвился красный флаг. А самого Колчака в начале 1920 года по решению Иркутского большевистского ревкома расстреляли безо всякого суда над ним.
Однако, деда моего, Григория Леонтьева, этим уже было не вернуть. Катерина осталась одна с тремя сыновьями, как десятки казачек ее станицы. Пришедшие на смену Колчаку красные, завели свои порядки и назначили свою власть, порушив и казачье самоуправление и весь казачий уклад жизни. Перед ними была поставлена задача полностью ликвидировать сибирское казачество, как военизированное сословие, что и было осуществлено в течение 1920 года. Сибирское казачье войско, более двухсот лет служившее государству и прирастившее его на одну пятнадцатую часть, перестало существовать.

Фёдорыч пишет: ...в одном омском (достаточно смелом) журнале (Бизнес-Курс называется)...