Леонтьевы. История одной якшинской семьи.

Уже с первых дней замужней жизни Катерина сама обшивала семью. Шила и на заказ, принося в дом дополнительный приработок. Так и продолжала бы жизнь извечный свой круг, если бы в июне 1914 года в далёкой Австро-Венгрии не прозвучал роковой выстрел, перевернувший весь мир вверхтормашками. Эхо этого выстрела докатилось и до далёких казахских степей.

ГЛАВА 2

В этой главе я хочу рассказать и как было, и как могло быть. Что-то я знаю достоверно из воспоминаний бабушки, что-то из документов, найденных в Интернете моим братом Борисом, что-то я додумала сама.
У нас нет документальных свидетельств, где и как воевал в первую мировую мой дед Григорий Леонтьев. Но с юных лет помню я казацкую песню, которую пела мне бабушка Катерина:

«Не вейтеся чайки над морем,
Вам, бедные, некуда сесть…
Летите в Сибирю далеку,
Несите печальную весть:

В той Пруси далекой Восточной
Наш корпус врагом окружен,
Там бьются проклятые немцы
С четвертым Сибирским полком…»

- Это о деде твоем песня, - говорила мне бабушка,- он как раз в четвертом полку служил.
Позже, когда я начала писать историю семьи, мой брат Борис нашел в Интернете историю гибели 20 корпуса 10 Российской армии, в состав которой действительно входил 4-й сибирский казачий полк под командованием войскового старшины Власова. Пробился ли полк из окружения, остается только догадываться, но деду Григорию посчастливилось тогда спастись. Он погиб позже, более ужасной смертью.

Фотография из семейного архива. Якшинскиие казаки в полукиргизской одежде. В середине стоит (предположительно) Григорий Леонтьев

Россия вступила в войну в августе, в самую страдную пору, когда хлеба стояли еще на корню и уже перезрели: казалось, вот-вот начнут осыпаться. Но… на то казак и родился, чтоб Царю пригодился! Когда войсковой атаман, находившийся постоянно в столице Сибирского казачьего войска городе Омске, издал приказ о всеобщей мобилизации, под ружье встали все, кому было положено, то есть казаки не только первой, но и второй и третьей очереди.
Григорий Леонтьев подпадал под третью очередь, а значит, надо было собираться на войну. Вынув из-за божницы припрятанные там кое-какие сбережения и прибавив к ним выручку от проданных сена да махорки, он по-хозяйски разделил деньги на две части, отдав половину жене. Ей надо было прокормить двоих детишек. Да и третий уже под сердцем бился.
Надеялся Григорий, что баба справится с уборкой хлеба. На худой конец, за небольшую плату наймет стариков, остающихся в станице. На остальные деньги прикупил себе «справу»: новую щеголеватую форму, фуражку с красным околышем, острую казацкую шашку, да шинель с бешметом, хоть и не новую, но вполне крепкую. Винтовка да пика с флюгером, да овчинная папаха остались у Григория еще с действительной. Да и конек в хозяйстве нашелся: низкорослый мохнатый «киргиз» - трехлеток. Был он неказист, но вынослив и неприхотлив. За эти качества и уважали сибиряки киргизских лошадок, используя их и в полевой работе и в военном деле.
Прощание с семьей было недолгим. Приобнял по-мужски девятилетнего Миньку, глянул ему в глаза:
- Мотри, за мужика остаешься…
Щелкнул по носу озорную Ельку:
- Не балуй тут, матери помогай…
Прикоснулся пересохшими губами к жениной щеке:
- Ты давай тут как-нибудь управляйся, да не перетружай себя, дитя береги… Я, чай, недолго воевать-то буду.
Катерина без слез перекрестила мужа:
- Ступай с Богом. Не думай о нас.
Ухватившись рукой за стремя, Катерина проводила мужа на станичный плац, где уже собралась толпа всадников и их плачущих жен с ребятишками.
Но вот запел рожок, забегали люди, заволновались лошади, сбиваясь в кучу. Зычный голос станичного атамана быстро всех успокоил. Колонна казаков, разбившись по три всадника, медленно стала разворачиваться, выравниваться, и вот уже до сотни человек направили своих коней к околице. В первых рядах молодой, еще безусый, казачок высоким, но сильным голосом затянул песню:

Верно службу мы служили,
Как клялись перед крестом…

И тут же вся сотня дружно подхватила:

Присягнув, не изменили
Перед Богом и Царем

Песня становилась все глуше, затихал топот копыт. Пока не скрылся за невысоким холмом последний флюгер на пике, казачки молча стояли на краю станицы, глядя на оседающую пыль.
Казаков из Якши сначала погнали в станицу Кокчетавскую – центр 1-го отдела Сибирского войска. Там, собрав всех служивых из округи, направили их в Омск, где ждал сбора войска не менее, чем из 9 полков войсковой атаман. Затем всех: вместе с лошадьми, фуражом, продовольствием - погрузили в теплушки поездов и повезли на запад.
К январю 1915 года Григорий Леонтьев оказался со своими сотоварищами в составе 4-го Сибирского казачьего полка 20 корпуса 10-й Российской армии, ведущей довольно успешные бои на подступах к Восточной Пруссии. Полк пока не потерпел ни одного поражения, потрясая германцев силой и красотой своего натиска, когда сибирцы, слившись со своими скакунами в единое целое, словно обретя крылья, летели на врага, сея вокруг ужас. Григорию попервости казалось, что так оно и будет всегда, и война, словно веселая, хотя и опасная, игра, привлекала его. Он был бодр, улыбчив, не чувствовал неудобств походной жизни и верил, что еще месяц-два и закрутятся колеса железнодорожного состава в обратную сторону, возвращая его в привычную жизнь к статной молодой жене.

Казаки 4-ого Сибирского полка. Фотография с фронта. Справа лежит мой дед Григорий Леонтьев. Пока все живы… Какая судьба их ждет?...

прошу прощения, небольшая подсказка (так, на всякий случай)... Размер ОТОБРАЖЕНИЯ фото на форуме ограничен для удобства чтения (порой народ грузит целые "банеры", да такие что текст потом как воробья на самолёте искать приходится... Сам грешен, чего уж там . Если фото интересно - жмите на него мышкой (левой) - фото отобразится в отдельном окошке в размере в котором его залил автор... Ещё раз прошу прощения за отступление...

Однако к концу января все переменилось. Неумелое командование, незнание командирами 10-й армии истинного положения дел, переоценка предыдущих успехов, да еще неудачное стечение обстоятельств привели к трагедии: 20-й корпус оказался в окружении в болотистых лесах под польским городом Августовым…Помните?

…В той Пруси далекой, Восточной
Наш корпус врагом окружен…

Усугубляло положение и то, что мягкая европейская зима точно взбесилась: вдруг ударили крепкие морозы, да еще с сильным северным ветром и снегопадом - настоящий снежный шторм на полтора аршина заваливший дороги. Заносы достигали высоты в сажень и потому железнодорожные поезда встали, тем более не могли пробиться сквозь снег немногие маломощные автомобили. Несчастные лошади, едва вытаскивая обледенелые ноги из жесткого наста, пытались выволочь из снежного плена обозы и артиллерию, но и они вынуждены были остановиться. Лишь неприхотливые, привыкшие к морозам и скачке по глубокому снегу казацкие кони, пока еще чувствовали себя вполне сносно, и казаки, спешившись, пытались помочь обозам. Чутье бывалых воинов, не раз попадавших в переделки, подсказывало Григорию и его соратникам, что не всем им суждено вырваться из этого огненного кольца.
В начале февраля стало ясно, что 20-й корпус обречен. С каждой стычкой силы русских таяли. Германцы атаковали со всех флангов, но заключенное в небольшое пространство вместе с обозами русское войско не могло ни развернуться, ни перегруппироваться. Стихийно возникающие контратаки захлебывались, хотя единственным спасением для корпуса был прорыв окружения.
Однако корпус умирал, но не сдавался. Чтобы знамена и штандарты не попали к врагу, их закапывали в землю или, сорвав с древка, обматывали вокруг туловища. Под огнем вражеских батарей в этом котле смерти не было видно поднятых рук, никто не молил о пощаде, не выбрасывал белых флагов. Со всех сторон раздавался грохот взрывов, стоны раненых, отчаянный, злой, страшный мат артиллеристов.
Как спасся из этого котла мой дед, Григорий Леонтьев, я не знаю. К сожалению, в документах, с которыми мне довелось ознакомиться, ничего не говорится о судьбе 4-го Сибирского казачьего полка. Лишь в перечне боевого состава 20-го корпуса за 25-27 января 1915 года этот полк упоминается во главе с командующим войсковым старшиной Власовым. А вот, после 6 февраля, когда шли последние бои 20-го корпуса, ни в одном из перечней уже нет записей ни о самом полку, ни о его командующем. Думаю, именно в эти дни они попытались прорваться из окружения, и кому-то это удалось. Сохранились имена многих офицеров и солдат, прорвавшихся сквозь кольцо германских войск. Среди этих имен, например, и казак 4-го Сибирского полка Кучма. Мог быть в этом списке и мой дед Григорий.
Перед глазами встает такая картина: сибирцы решили пробиваться сквозь ужасающий огонь немецкой артиллерии и ураганную дробь пулеметов. Они понимали, что обрекают себя на верную гибель, но иного выхода не видели. Оседлав своих низкорослых лошадок, казаки собрались возле командира полка войскового старшины Власова:
- Ребята, рассыпаемся в цепь, как можно шире. Наше спасение – скорость. Лошадей не жалейте, авось, вынесут… Бог даст, пробьемся, - напутствовал своих подчи-ненных Власов.
Остатки казачьего полка под неумолчную канонаду с обеих сторон лавиной хлынули к немецким позициям. Григорий скорее почувствовал, чем увидел, что и спра-ва и слева от него кони вместе со всадниками, словно споткнувшись, начали боком заваливаться на землю. Ему везло. Он чувствовал своего «киргизца» как себя самого. Словно мифический кентавр мчался он навстречу судьбе, оскалив рот в непроизвольном крике:
- А-а-а!
- А-а-а-а! – откликались уцелевшие его товарищи.
Навстречу Григорию со свистом летели пули. Он ощущал поток воздуха, исходящий от них. Но пока и сам он и конь были целы. Они успели доскакать до вражеской цепи невредимыми и в первого же, попавшегося ему навстречу, германца Григорий воткнул пику так глубоко, что силой инерции едва не был выбит из седла. Он даже не успел рассмотреть своего противника и, вытащив пику из его тела, тут же нацелился на другого немца, поразив его в шею. И в тот же момент Григорий почувствовал, что конь его заваливается на правый бок. Он стремительно соскочил с коня, не дав ему возможности придавить всадника к земле.
Пешему пика была бесполезна. Отбросив ее, Григорий выхватил шашку, собираясь подороже продать свою жизнь. Ориентируясь на вражеские мундиры, он рубил шашкой направо и налево, не видя лиц, не чувствуя ни страха, ни жалости, а лишь одно стремление: прорваться. И он уже почти прорвался, когда шальная пуля догнала его. По спине словно кто-то ударил палкой, свет померк в глазах и он упал навзничь уже ничего не помня и не видя. Последнее, что услышал Григорий, был жалостный крик чайки, неизвестно, как и зачем попавшей в этот лес.
Его, едва живого, подобрали, спустя два дня, санитары артиллерийской бригады 10-й армии, все же пытавшейся придти на выручку попавшим в окружение. Но громовые раскаты русских батарей прозвучали погребальным звоном над могилой 20-го корпуса в августовских лесах.
Так я закончила свою фантазию об участии деда моего, казака 4-го Сибирского казачьего полка, в боях в Восточной Пруссии. И допускаю, что так оно и было. Ведь как-то же вырвался он из этого ада.
Последний бой 20-го корпуса, его попытки прорыва, германцы считали «чистым безумием». Это лучшая похвала врага, называющая вместе с тем сам прорыв «героиче-ским подвигом».

Выдержка из статьи немецкого журналиста Стефана Штейнера, напечатанной в полуофициозной Берлинской газете Lokal Anzeiger «Последний бой ХХ русского корпуса»

"...27-я русская дивизия на полях Махарце вела бой на жизнь и смерть с германцами. А в это время ХХ корпус мог еще уклониться от того, чтобы быть окруженным, но он увлекся повторными встречными ударами в направлении на Рачки, стремясь отбросить наседавших на него немцев. В это самое время немцы форсированными маршами до 62-х километров в сутки бежали по шоссе, занесенному снегом в полтора аршина глубиною, ему наперерез с севера через Кальварию-Мариамполь. Правда, при таком молниеносном ходе операций, подвоз продовольствия не мог быть налажен своевременно, и германским войскам пришлось перенести большие лишения.
Погода крайне не благоприятствовала операции: сначала поднялась снежная метель и снежные заносы, каких не запомнят даже в этой привыкшей к снегу стране.. А через три дня подул южный ветер и образовалась оттепель, которая обратила все поля в безбрежные озера.
ХХ корпус, предоставленный только своим силам, стремился по всем дорогам и тропинкам в густых Августовских лесах на восток навстречу своей судьбе. Выход с юга ему был закрыт вдвойне: с одной стороны германскими войсками, занимавшими дорогу к Липску, а с другой – Бобром, переправу через который обстреливали немцы. Единственная возможность пробиться заключалась лишь в прорыве германского фронта, во что бы то ни стало, в направлении Сопоцкин – Голынка – Бартники.
Это героическое решение и принял генерал Булгаков, чтобы спасти хотя бы остатки своего корпуса. Русские колонны вышли на опушки лесов у Волкуши и Жабицке, отбросив свой обычный метод наступления самоокапыванием. Русские энергично двинулись вперед, отыскивая укрытия, лишь применяясь к местности, которая была очень волнистой в районе Волкуш-Бартники-Марковцы-Старожинцы. Немецкие пулеметы, гаубицы и полевые орудия беглым огнем стреляли сначала на расстоянии 1200 шагов, потом на 900, на 700 шагов по густым колоннам русских. Бинокли были отбро-шены: можно было невооруженным глазом наблюдать, как русские, дойдя на 150 ша-гов до немцев, целыми кучами ложились под германским огнем.
После двухчасового беглого огня все было кончено. Последняя отчаянная попытка Булгакова пробиться к Гродне не удалась: ставка в несколько тысяч человек была бита в этой игре! Честь ХХ корпуса была спасена, но это стоило 7000 человек, которые легли на пространстве двух квадратных верст..
Вся эта попытка прорыва явилась чистым безумием и в то же время геройским подвигом, который показывает нам русского солдата в том же освещении, каким он являлся при Скобелеве, во времена Плевненских атак и в эпоху покорения Кавказа и штурмов Варшавы.
Из этого видно, что русский солдат может сражаться и даже хорошо сражаться. Он выдерживает потери и держится еще тогда, когда смерть является для него неизбежной...»

Гибель 20-го корпуса я описала здесь так подробно, чтобы потомки наши знали, что их прадеды умели драться и постоять за свою честь, хотя и не всегда побеждали. Отсюда, из Восточной Пруссии и привезли на родину оставшиеся в живых казаки 4-го Сибирского полка песню «Не вейстеся чайки над морем…»
Однако вернулись они домой не скоро, до конца выполнив свой долг перед Царем и Отечеством «как клялись перед крестом», до 1917 года верно служа тем, кому они присягнули. И лишь когда Царь Николай II отрекся от престола, и в стране началась смута, растерявшиеся сибиряки, не понимая кому верить и чему служить, отправились на родину по своим степным станицам. Вернулся в свой Якши-Янгизстав и Григорий Леонтьев.

ГЛАВА 3

Катерина терпеливо дожидалась мужа. Ей, казачке, к этому было не привыкать. Если в первый год пришлось тяжеловато без мужицких рук, да с новорожденным сыном на руках, то позже в станицу пригнали пленных австрийцев и распределили их по тем домам, где совсем не было мужиков. Кое-кто из казачек, заскучав по мужским объятиям, позволял себе многое с бравыми «австрияками». Однако Катерина характером была строга, если не сказать сурова, да и мужа своего любила. И хотя не один заграничный «кавалер» заглядывался на статную, крепкую фигурой, Катю, она только смеялась над ухажерами да говорила соседкам:
- Куда им до моего Григория! На коняке проскакать не умеют, трясутся, как пустые мешки.
Правда, ожидание затягивалось. Первые два года от мужа не было ни слуху, ни духу. Жив ли? Вести с фронта шли страшные, но Катерина не верила им. Потом стали возвращаться покалеченные, раненые казаки. Кто-то видел Григория живым. Наконец, после отречения царя, дождалась и Катерина своего мужа.
Встретила сдержанно, таков был у нее характер. Только блеск в глазах и дрожащая на губах улыбка выдавали ее радость. Трое детей повисли на шее отца. Михаилу шел 12-й год, Елька была года на три помладше. Да и родившийся без отца Тимофей уже давно топал самостоятельно: на третий год мужику перевалило.
Жизнь покатилась по привычной колее. Снял казак папаху, снял шинель, повесил на стену пику да шашку, припрятал в дальнем углу винтовку… Взялся за соху, да за сеялку. Где-то там в Москве, в Петербурге менялись власти, свергались правительства, шла война… Казаки не думали об этом, им казалось обойдут их напасти стороной. У них еще держался извечный уклад жизни: в станице правила своя казачья власть – самоуправление. Подчинялись станичному кругу, местному атаману, да слушались своих стариков. Воевать, неведомо за что, не желали. Царя, которому присягали, больше не было, он сам предал их, отрекшись от престола. Наезжали в станицу разные агитаторы, только казаки стояли на своем:
- Наше дело хлеб растить, да вас тем хлебом кормить.
Катерина вновь была беременна, но незадолго до родов первое тяжкое горе пришло в их семью: умерла от скарлатины единственная и любимая дочь Елька, мамкина помощница. Врачей в станице не было, спасти Ельку было некому. Горе это было для Катерина неизбывным. Отсидев ночами возле мечущейся в жару Ельки, а затем, отнеся ее на кладбище, Катерина словно лишилась души. Тогда она впервые почувствовала, что стала глохнуть. Шустрая любимица Елька так и стояла перед глазами. И лишь рождение третьего сына, Гавриила, Гани, немного отвлекло ее от горестных дум.
Ганя появился на свет 3 апреля 1919 года. Здоровый крупный мальчик порадовал отца:
- Добрый казак будет!
А между тем на всю станицу надвигалась страшная беда. В конце 1918 года белое движение в Сибири возглавил адмирал Александр Колчак, которого вскоре белые провозгласили Верховным правителем России. Омск – столицу Сибирского казачьего войска адмирал сделал своей столицей.
Став Верховным правителем, Колчак объявил свою программу: «Я не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности. Главной своей целью ставлю создание боеспособной армии, победу над большевизмом и установление законности и правопорядка, дабы народ мог беспрепятственно избрать себе образ правления, который он пожелает, и осуществить великие идеи свободы, ныне провозглашенные по всему миру».
Однако «прекраснодушный» Колчак, как пытаются его сейчас представить, не смог предотвратить в своих войсках ни мародерства, ни пыток и истязания пленных, ни издевательств над населением. Войска разбегались, и в этом признавался сам Колчак:
- Войска бегут, войска не хотят сражаться. Я объявляю призывы, они не удаются - само население виновато в наших неудачах. Большевики побеждают не потому, что они сильны, а потому, что мы слабы…
И он снова и снова рассылал своих эмиссаров по казачьим станицам, пытаясь мобилизовать казаков в свои ряды. Но большинство казачества воевать не хотело. По Западной Сибири прокатилась волна карательных мер, и адмирал Колчак не мог не знать об этом.
Однажды утром, чтобы застать всех дома, отряд колчаковских «эмиссаров» прискакал в Якши-Янгизстав. Разговора по-доброму не получилось. Часть казаков, правда, поддалась на уговоры, остальных согнали на станичный плац с помощью нагаек да под угрозой оружия. У станичников же к тому времени из оружия остались только шашки да пики
На плацу зачитали указ Верховного правителя России адмирала Колчака о всеобщей мобилизации. Под охраной погнали всех в Омск – колчаковскую столицу. Однако до Омска новобранцев не довели. Часть из них, в том числе и мой дед Григорий, ночью сбежала, обманув выставленных караульных. Хватились их хоть и не сразу, но очень скоро. Беглецы, к сожалению, не придумали ничего лучшего, как вернуться в родные края. Туда же послали за ними хорошо вооруженную и многочисленную погоню. О том, что произошло дальше, я написала рассказ по воспоминаниям бабушки Катерины.
Домой беглецы не пошли, схоронились за озером в надежде, что там их искать не будут. А к бабам своим погнали гонцов за харчами.
Погоня не заставила себя ждать. На рассвете давешний отряд был тут как тут. Не найдя казаков в станице, колчаковские посланники согнали на плац казачек. Особо зверствовать не стали, лишь нагайками прогулялись по спинам баб, а затем развернули коней в обратный путь.
Отгремел цокот копыт, и пришлые исчезли в степной пыли. Станица замерла в тревожном ожидании. «Найдут или нет наших мужиков?» - казалось, вопрошал каждый дом. В окнах трепетали ситцевые занавески, за которыми то и дело мелькали платки казачек, с тоской смотревших на пустынную улицу. Судя по тому, что клубок пыли, вздыбленной конскими копытами, все быстрее удалялся вдоль берега озера, не сворачивая в степь, в станице нашлась подлая душа, которая подсказала в какой стороне нужно искать казаков. Мертвую станичную тишину не нарушали даже детские голоса. Ребятишки разбрелись по избам и вместе с матерями молча ожидали, как решится судьба их отцов. И лишь над озером тревожно и жалобно кричали чайки.

Ближе к вечеру где-то у околицы раздался топот одинокого коня, и тонкий бабий голос заверещал что-то, захлебываясь, и вдруг перешел на нечеловеческий вой. У Катерины, которая молча сидела на лавке, опустив на колени большие тяжелые руки, сердце трепыхнулось в груди, как птица, рвущаяся из силков, и, словно оборвавшись, покатилось куда-то вниз. Схватившись за грудь, она пересилила себя, быстро встала и лихорадочно начала собираться. Отыскав на лежанке крепкий мешок, положила туда свернутую рогожу, бросила веревку и завернутый в полотенце рыбацкий нож, чистое тряпье. Руки и губы у нее тряслись, но она этого не замечала. Задумалась на минуту, как лучше попасть на тот берег озера: верхом на лошади вдоль берега легче, но дальше на десяток верст, на лодке напрямик – быстрее. Вскинула на плечо припрятанные на дворе весла и почти бегом выскочила на улицу. Где были ее дети, она не помнила и не видела, не вспомнила даже о малом: кормила ли его нынче, где оставила… И вдруг, услышав его надрывный плач, как будто успокоилась, сосредоточившись на одном – на том, что ей предстояло сделать в эти оставшиеся до заката часы.
Бабий вой не стих. Он как бы разлился по всей станице и многократно усилился. От каждой избы провожали женок на берег, к лодкам за страшным грузом.
Катерина не помнила, как доплыла. Видно, она очень торопилась, потому что руки ее были в кровавых мозолях. Втянув лодку подальше на песок, она вслед за другими казачками поднялась на невысокий берег. Впереди высилась огромная каменистая сопка. Между сопкой и озером нашли они своих казаков. Молча стояли, не в силах сдвинуться с места.
Жаркое степное солнце потрудилось на совесть: тошнотворный запах тлена висел над травой и редкими кустами ивняка. Под ногами Катерины было кровавое месиво. Отдельно от тел лежали руки, ноги, головы без глаз. Вместо глаз зияли черные дыры. Оскаленные страшные рты как будто захлебнулись в последнем крике. Тела были изуродованы до того, что одежда потеряла свой цвет и форму и не могла помочь в поисках. Понурые, тихо всхлипывающие бабы разбрелись по полю сечи, наклоняясь над человеческим мясом. И время от времени возникающий вой давал понять остальным, что одной из них повезло, и она нашла то, что искала.
Тошнота от трупного запаха то и дело подкатывала к горлу, но Катерина упорно, шаг за шагом, обходила это страшное поле, засеянное человеческими останками. Иногда ползла на коленях, ощупывая куски тел, пытаясь отыскать ту единственную примету, которая указала бы: вот он, ее Григорий. Она не чувствовала, что лицо ее было мокро от слез, руки липкими от казацкой крови, от крови намокла и отяжелела суконная юбка. Она не заметила, где и когда потеряла платок. Тяжелый узел волос распустился, и предвечерний ветер с озера трепал ее косу. Катерина не помнила, в который раз она обходила этот клочок окровавленной земли, когда начало быстро темнеть. Последним взглядом окинув луговину, она молча перекрестилась, поклонившись остающимся здесь, неузнанным мертвецам: «Господи, прими их души грешные и упокой их… И моего Григория тоже…» И показалось ей в вечерних сумерках, что туманное марево, застывшее над степью, вдруг вздрогнуло и поплыло тихонько вверх.
- Прощай, Гриша, - прошептала она одними губами.
Возвращалась в лодке уже по темну. Справа и слева от нее скрипели уключины, слышался плеск весел. Вой прекратился. Бабы гнали лодки молча, думая каждая о своем. Катерина испытывала странную раздвоенность: горюя о погибшем муже и в то же время надеясь, что Господь уберег его от этой мясорубки и он спасся. И молилась об этом.
Когда она вошла в дом и засветила лампу, от окна к ней повернулся 14-летний Михаил, взглянув на нее синими отцовскими глазами. Пятигодовалый Тимка тоже не спал и, приткнувшись в углу на лавке, со страхом глядел на мать. Только Ганя посапывал в своей скрипучей зыбке. Братья, уставшие от его крика, догадались напоить его молоком. В глазах Михаила застыл немой вопрос.
- Не нашла, - сказала, как выдохнула, Катерина и отворила заслонку печи, где с утра томилась похлебка:
- Ешьте вот, небось голодные…
- Сытые мы, - с укоризной откликнулся Мишка.
И только тут она увидела, как он за день осунулся, почернел лицом и словно бы стал старше на 10 лет. Она устало села на лавку. Из глубины души ее вдруг всплыли слова песни: «Не вейтеся чайки над морем».

«Не вейтеся чайки над морем», - так я назвала свой рассказ, посвященный деду: о том, как он выжил и вышел из окружения в Восточной Пруссии и погиб страшной смертью почти у порога родного дома. Конечно, форма рассказа, как литературного произведения, допускает некоторый домысел. Ради сохранения динамики повествования я, например, написала, что за озеро поехали казачки в тот же день. Но на самом деле было иначе. Весь день они ждали известий из-за озера, но слухи о случившемся дошли до них лишь поздно вечером, когда плыть на тот берег было уже поздно. Казачки отправились за телами своих мужей на следующее утро и целый день пытались разыскать среди трупов своих родных, настолько они были изуродованы. Это не было безропотным избиением. Не таков казацкий характер, чтобы сдаться без боя. Но силы были слишком не равны, и наткнувшиеся на сопротивление колчаковцы, видимо, совсем озверели.
14 ноября 1919 года в Омск ворвались части Пятой армии большевиков. Столица Колчака пала. На башенке бывшего здания колчаковского Совета министров взвился красный флаг. А самого Колчака в начале 1920 года по решению Иркутского большевистского ревкома расстреляли безо всякого суда над ним.
Однако, деда моего, Григория Леонтьева, этим уже было не вернуть. Катерина осталась одна с тремя сыновьями, как десятки казачек ее станицы. Пришедшие на смену Колчаку красные, завели свои порядки и назначили свою власть, порушив и казачье самоуправление и весь казачий уклад жизни. Перед ними была поставлена задача полностью ликвидировать сибирское казачество, как военизированное сословие, что и было осуществлено в течение 1920 года. Сибирское казачье войско, более двухсот лет служившее государству и прирастившее его на одну пятнадцатую часть, перестало существовать.

ГЛАВА 4

Горяча казацкая степь, но щедра и отзывчива на человеческий труд. Неоглядны её просторы, но привычны глазу и дороги сердцу. Тяжело было Катерине расставаться с родной землей, с домом, в котором прожила с любимым мужем 15 лет, где родились четверо ее детей.



Фотография из семейного архива. Катерина Леонтьева в начале 20-х годов.

Однако наступило нелегкое время. Власть начала репрессии против всех, кто имел хоть какое-то отношение к Колчаку. И хотя Григорий Леонтьев послужить у адмирала не успел и погиб-то от рук колчаковских карателей, но свидетельств его смерти не было, не было и могилы, а потому он вполне, по мнению местной станичной власти, мог оказаться в отступающих белых войсках. Но не только это обстоятельство грозило семье всевозможными репрессиями. Сама строптивая Катерина не признавала большевиков, считая их власть от дьявола, и кляла на каждом углу. Из-за этого и с родней пошли распри. Родственники, видя, что ее не угомонить, уговорили Катерину уехать из станицы. По их же совету решила она ехать на Урал в городок Копейск Челябинской области, где служил у красных один из ее братьев Потаниных.



Фотография из семейного архива. Брат Катерины Потанин (слева) служивший у красных.

прошу прощение за вторжение. Возникла у меня такая мысль, что брат Потанин, служивший в Копейске, не кто иной как Никифор Михайлович, отец якшинских всем известных Потниных Фёдора Никифоровича и Анатолия Никифоровича (д Федя долгое время был управляющим якшинского отделения совхоза, а д Толя жил на берегу озера на центральной улице). Более того, у меня есть фото Никифора Михайловича от его внука Михаила...



... по-моему, одно лицо, только на фото от Б. Леонтьева он немного старше. Получается, времени войны фотография. Могу ошибиться, конечно. Думаю, Борис Гаврилович поправит со временем

Вскоре семья обосновалась в Копейске. Сколько они там прожили лет или месяцев, этого, к сожалению, узнать уже не у кого. Почему оказались вновь в Якши-Янгиставе – никто нам об этом не расскажет. Надоело ли скитаться по чужим углам, или работы не нашлось для матери с тремя детьми… А может, родственники, на которых Катерина возлагала надежды, встретили неприветливо… А только, я полагаю, что где-то к середине 20-х годов Катерина вернулась в родные места. К тому времени Михаилу было уже 20 лет. Закончив начальную школу еще до октябрьского переворота, он грамоте больше не стал учиться, а пошел учеником к сапожнику, да на такого замечательного мастера выучился, что эта профессия его потом всю жизнь кормила.
Младшие Тимофей, да Ганя, пошли в ту же станичную начальную школу уже после возвращения из Копейска.
Жизнь в станице успокоилась. Пропавшим Григорием их больше не попрекали, станичный совет выдал даже Катерине справку, в которой ее муж был официально признан пропавшим без вести.
Однако жизнь семьи никак не налаживалась, как будто был потерян стержень, на котором она держалась раньше. Или засохли корни, привязывающие дерево к определенному месту. Дерево – семья клонилось, не умея удержаться на родной почве. Первым оторвавшимся листком стал Михаил. Скитания в поисках лучшей доли привели его в Забайкалье на реку Шилку в неведомый ему до тех пор городок Сретенск, где нашел он свою судьбу – любимую жену Надежду. А вскоре появилась и дочка Панночка – Прасковья. Катерину же опять потянуло из станицы неведомо куда. На страну к началу 30-х годов надвигался голод. Посоветовавшись почти со взрослыми уже Тимофеем и Ганей, она решила двинуться на юг, в Туркестан – так называли они Среднюю Азию, всю ту ее часть, что лежала южнее Сибирского казачьего войска. По прежним рассказам о Туркестане, что слышала Катерина в молодости, земли там были богатые и плодородные: ткни палку, вырастет дерево.
В дорогу в Якши-Янгиставском станичном совете выдали Катерине вот такой документ (он жив до сих пор и хранится в семейном архиве):



«УДОСТОВЕРЕНИЕ
Предъявитель сего есть Якши-Янгизставского стансовета, Арык-Балыкского района Петропавловского округа гражданка Левонтьева Екатерина Михайловна от роду 42 лет. Сын Тимофей 16 лет, сын Гаврило 11 лет. Социальное положение беднячка. Что и удостоверяем.

председатель стансовета (подпись)»

Конечно, документ настолько стар и истёрт, что трудночитаем и дату, когда он был выдан, я так и не нашла. Но на обратной стороне этого «удостоверения» есть запись, сделанная, видимо, гораздо позже рукой моего отца: «Выдано 15 мая 1930 года»
Видно, как раз в это время и подались они в Туркестан. Бежали от голода и, я думаю, от принудительного объединения в колхозы.
- Что б я на чужого дядю работала – не бывать этому, - упрямо ворчала Катерина.
Где пешком, где на перекладных, с тюками пожитков и даже с ножной швейной машинкой, мать с двумя сыновьями упорно двигалась на юг, хотя то, что они видели в пути, не утешало их, а настораживало. Повсюду была разруха, голод, мор. Едва успела закончиться война с басмачами и еще дымились ее руины.
Катерина с ребятами добрались до города Джезказгана, южнее была уже пустыня с пересыхающими летом реками. Вода здесь была на вес золота.
Работы в городе не было, но настойчивость Катерины и боязнь потерять младшего сына, который голодал, помогли ей устроиться чернорабочей в местный детский дом, где она выполняла любую, даже самую грязную и тяжелую работу. С великим трудом упросила взять в детский дом и Ганю, как сироту – безотцовщину, понимая, что только в детдоме сможет спасти его от голодной смерти. Тимке шел 17-й, он был взрослее и сильнее младшего. Здесь, в Джезказгане, он перебивался случайной работой. Здесь же встретил он свою первую и последнюю любовь. Марии было всего лишь 14 лет, Тимофею около 17. Тот самый возраст Ромео и Джульетты, когда сердце пылает и рвется душа. Мария тоже была беженкой из казацких степей. В селе Сергеевка Акмолинской области семья ее жила достаточно обеспечено, но тут началось раскулачивание и им пришлось бежать на юг. В Джезказгане Мария устроилась официанткой в столовую. Юные влюбленные сначала встречались тайком, а затем сошлись. Катерина и сама рано вышла замуж, а потому спокойно отнеслась к появлению 14-летней невестки.



Фотография из семейного архива. Екатерина Леонтьева с сыновьями Тимофеем и Гавриилом в Джезказгане. 1931 год.

Однако и здесь надежды на спокойную и сытную жизнь не оправдывались. На Джезказган накатил такой лютый голод, что люди умирали прямо на улицах и трупы их неделями никто не убирал. Вот-вот мог начаться поголовный мор. Надо было опять куда-то уезжать.
Думали недолго. От Михаила из Забайкалья доходили вести о сытой благополучной жизни. Он хорошо зарабатывал сапожным мастерством, жена его, Надежда, наряжала модниц: в доме было три швейных машинки. Держали скотину, огород. Большой пятистенный дом стоял на берегу Шилки.
- Едем в Сретенск! – решила за всех Катерина.